"Лаборатория публичной социологии" выпустила новый отчет о том, как россияне воспринимают войну России против Украины. Исследователи побывали в Курской области, куда в августе прошлого года вошли украинские войска, и пообщались с местными жителями, многие из которых стали беженцами. Подробнее – в материале редакции "Настоящее время".

В неформальных беседах с сотрудницами лаборатории, которые представлялись волонтерами, люди рассказывали про свой опыт – как война поменяла их повседневную жизнь, что изменилось в их мировосприятии, возможна ли солидарность между различными группами пострадавших от войны, а также между пострадавшими и не затронутым войной большинством.

"Лаборатория публичной социологии" изучает отношение россиян к войне с первых ее дней. По мнению исследователей, данные массовых опросов в военное время не показательны: люди отказываются отвечать или не говорят правды из страха, что их будут преследовать за антивоенные взгляды. Именно поэтому ведущие социологические центры России, проводящие массовые опросы, получают данные о поддержке войны подавляющим большинством российских граждан. На самом же деле картина гораздо сложнее: есть группа сторонников войны, есть группа противников и большая "серая" зона между ними, считают эксперты из "Лаборатории публичной социологии".

Одно из их последних исследований называлось "Надо как-то жить". Этнография российских регионов во время войны". Тогда социологи провели исследование в трех российских регионах – Бурятии, Краснодарском крае и Свердловской области. Они пытались выяснить, как живут россияне в новой военной реальности и как они адаптируются к происходящему.

Новое исследование написано на основе общения социологов с жителями Курской области осенью прошлого года. В августе 2024 года часть территории области оказалась под контролем ВСУ. Российские власти объявили режим чрезвычайной ситуации и "контртеррористической операции". В первые недели после проникновения ВСУ на территорию области из приграничных населенных пунктов было эвакуировано более 130 тысяч человек, большинство из них оказались в Курске.

В регионе было открыто более 90 пунктов временного размещения (ПВР), куда переселились тысячи человек, а также множество центров выдачи гуманитарной помощи. Спустя год многие беженцы все ещё не могут вернуться домой. Пострадавшие до сих пор пытаются получить компенсации от государства. В Курске и окрестностях почти ежедневно звучит сирена воздушной тревоги и порой случаются "прилеты" в жилые кварталы.

О том, как строилась работа девушек-исследовательниц в Курской области и к каким выводам они пришли, пообщавшись с жителями пострадавшего от войны региона, рассказала сотрудница "Лаборатории публичной социологии" Евгения Зайцева:

– На предыдущем этапе нашего исследования мы пытались понять, как некоторое условное большинство россиян воспринимает войну. При этом мы знаем, что некоторых людей она затрагивает сильнее – это те россияне, у которых родственники попадают под мобилизацию или погибают, а также люди, которые живут рядом с фронтом. У нас давно появилась идея о том, что нам нужно съездить и посмотреть, как живут люди рядом с войной, как они переживают обстрелы и так далее. А потом произошло уникальное событие – вторжение в Курскую область ВСУ. Часть российской территории полгода была под их контролем. Нам хотелось посмотреть, что в этой ситуации происходит с россиянами, как они переживают войну, как они ее воспринимают и так далее.

– Как строилась ваша работа в прифронтовой зоне, как попадали туда исследовательницы, и насколько просто или непросто им было общаться с людьми?

– В целом у нас получилось этнографическое исследование, или исследование, основанное на включенном наблюдении. Мы изначально предполагали, что большинство людей не будут говорить с нами под запись, то есть давать официальные формализованные социологические интервью. Но мы на всякий случай к этому тоже готовились. Наши исследовательницы входили в поле через волонтерство. Это был самый простой способ.

В то время в Курскую область приезжало много людей, чтобы помогать беженцам, которые пострадали на этих приграничных территориях, потеряли дома. В Курске открылись центры гуманитарной помощи, и туда нужны были волонтеры.

То есть можно было оставить заявку, стать волонтером, и наши исследовательницы становились волонтерами. И таким образом они уже знакомились с другими волонтерами и с беженцами. Они пытались записывать интервью, люди часто отказывались, но при этом они были готовы очень активно разговаривать неформально, то есть без записи. Наши исследовательницы вели такие беседы, вели так называемый "этнографический дневник", то есть записывали сразу после разговоров эти беседы по памяти. Ну и кроме этого, как и на предыдущих этапах исследования, они активно общались с теми, с кем принято общаться, будучи незнакомцами – с водителями такси, барменами, с людьми в барах и так далее.

– Насколько это было безопасно для девушек?

– У нас не было ситуаций, в которых исследовательницы подвергались риску. Но, разумеется, мы вырабатывали протоколы безопасности. У нас были договоренности, ряд действий, которые совершали исследовательницы, ряд "планов Б", разработанных на случай, если что-то пойдёт не так. Но в целом всё было хорошо. Наши исследовательницы не пытались, и у нас не было никакой цели попасть в какие-то закрытые пространства или выявить какую-то секретную информацию. Нам было просто интересно, как живут обычные люди, о чём говорят обычные люди и так далее. В этом смысле риски были не такие большие.

– Что люди, которые невольно оказались в прифронтовой зоне, рассказывали о своей жизни? Какие у них были болевые точки?

– Мы поняли, что чем дольше люди жили в прифронтовом регионе, тем больше они пытались "нормализовать" эту войну и военную повседневность, чтобы восстановить пошатнувшуюся нормальность и проживать свою жизнь как нормальную. Мы замечали ряд таких приемов: к примеру, люди активно не хотели слышать сирены тревоги или не видели убежищ, говоря, что их нет, а мы видели, что они есть. Или говорили нам, что сирены не было, а она была. Или когда люди стремились к тому, чтобы военная реальность их не тревожила. Например, ставили уведомление об атаках на беззвучный режим или переворачивали телефон, когда он вибрировал.

Часто люди юмористически проигрывали ситуацию опасности, превращая все в шутку, просто смеялись над звуками сигналов тревоги и так далее. Я не буду сейчас подробно про все рассказывать, но мы наблюдали разные приемы, которые так или иначе восстанавливают вот эту пошатнувшуюся нормальность. Люди прилагали серьезные усилия для того, чтобы эту нормальность восстановить.

– Как вы себе это объясняете?

– Тут может быть много объяснений. С одной стороны, есть механизм, свойственный разным культурам и ситуациям. Мы видим, что в самых разных войнах что-то, что сначала переживается как экстраординарное, постепенно нормализуется, становится все более привычным.

С другой стороны, есть ощущение, что отчасти это связано с определенным чувством бессилия, которое россияне испытывают по отношению к власти, что, в общем-то, свойственно авторитарным режимам. У людей есть ощущение, что власти нельзя доверять, и тут важно понять, что это не политическая позиция, а просто чувство собственной слабости и бессилия: наши действия никак не влияют на власть, и власть о нас никак не заботится.

– Сочувствуют ли россияне, не пострадавшие от войны, тем, кто от нее пострадал? И если да, то в чем это выражается?

– В Курской области есть люди, которые напрямую пострадали от войны и стали беженцами – потеряли дома, переехали из области в Курск или другие населенные пункты. И есть жители, которые пусть и слышат ежедневно сигнал тревоги, но от войны не пострадали. Мы заметили, что сочувствие часто появлялось в ситуациях, когда люди видели в пострадавших людей, похожих на себя. Им было жаль беженцев, потому что они представляли себе, что беженцы жили такой же нормальной жизнью, у них все было хорошо, у них была семья, у них был дом, и вот теперь они все потеряли. В этой ситуации и возникало вот это сочувствие: они были такими же, как мы, но перестали ими быть.

Но многие куряне, не пострадавшие от войны, не считали себя и беженцев людьми, переживающими одну и ту же беду. У беженцев была своя беда. Несмотря на то, что вообще-то в это время была оккупирована часть российских территорий, и это люди, жившие в одном и том же регионе, не видели эту беду не только как национальную, а даже как просто общую. То есть не пострадавшие от войны куряне сочувствовали беженцам, как людям, которым пришла какая-то своя беда, которые от этой беды пострадали, и теперь им нужно помочь. Они были похожими, но одновременно другими. И именно поэтому сочувствие в каком-то смысле не способствовало солидарности.

– А сочувствуют ли жители Курской области украинцам?

– Про украинцев они говорили очень много, потому что украинцы – это часть их повседневной жизни. Они живут рядом. И тут тоже было много интересного. Многие беженцы, которые жили прямо в этих деревнях на границе, рассказывали про то, как было раньше, то есть до 2014 года. И рассказывали они об этом с чувством ностальгии, с довольно теплым чувством. Они рассказывали про то, что границы практически не было, как они ходили друг к другу в гости, как семьи жили по разные стороны, но это было неважно, потому что можно было просто пойти в лес за ягодами и пересечь границу, как они ездили на рынок в Сумах, и какой там был прекрасный рынок, и так далее.

Это рассказывали люди, которые потеряли свои дома в результате вступления в Курскую область ВСУ. То есть даже этот факт не настроил их против украинцев, прошлое отношение с украинцами они все равно вспоминали с теплотой и ностальгией. Но одновременно много говорили об украинских гражданах и украинских солдатах, естественно, потому что украинские солдаты – это те, кто пришли в регион. И тут самое важное и интересное, что о них не говорили негативно. То есть, с одной стороны, некоторые вообще отрицали, что на стороне ВСУ сражаются украинцы, потому что ну как же так, украинцы, которых они знают, не могут там сражаться. Там якобы воюют наемники, американцы, поляки и так далее.

– Жители Курской области вообще понимают, почему они пострадали?

– Вот это один из самых главных вопросов. Нам казалось, что тот факт, что люди пострадали от российско-украинской войны, заставит их как-то обозлиться. Или больше начать поддерживать свою страну и ее власти. Но мы поняли, что вот это вторжение, все случившееся в Курской области, просто не мыслилось ими как эпизод российско-украинского конфликта. В каком-то смысле оно переживалось как природная катастрофа, как что-то, что просто случилось. Просто случилось. Вопросы "почему" людьми не ставились. Но и реальность вокруг, организованная государством, на местном уровне тоже их не ставила.

Например, наши исследователи видели в городских маршрутках и автобусах много всяких видео: "Запишитесь на фронт, приходите в военно-патриотический отряд", или видео, как нужно спрятаться в укрытиях, как соблюдать правила безопасности. Ни в одних из этих видео или памятках о российско-украинской войне в целом речь не шла. Нигде не поднимался вопрос, а зачем идти на фронт, с кем бороться, почему надо прятаться, почему идут обстрелы. Реальность была так организована, а сами люди тоже этих вопросов не задавали, не переживали это событие как эпизод большой войны.

– Я заметила, что в вашем исследовании очень часто звучит слово "сочувствие". Почему вам было важно вообще выяснить уровень сочувствия россиян?

– Это слово появилось уже в результате аналитической работы. Изначально нам хотелось понять, возможна ли солидарность, какое-то коллективное действие людей, по-разному пострадавших от войны. Например, тех, кто потерял свои дома, с одной стороны, и тех, кто ничего не потерял, но ежедневно живёт под обстрелами. Могут ли они как-то ощутить себя как люди с похожими интересами, как пострадавшие от войны, написать вместе какую-нибудь петицию – вопрос, важный с политической точки зрения. Мы видели, что в регионе выросло волонтерство, открылось много центров, люди со всей страны посылали туда какие-то вещи, одежду и так далее.

То есть нам казалось, что это может стать основой для какой-то солидарности. Потом, анализируя данные, мы обнаружили, что эти вещи, которые мы видим, – это не солидарность. Я сочувствую вам, беженцам, потому что вы потеряли свои дома, а я нет. Я сочувствую бедным солдатам, потому что они на передовой, а я нет. Сочувствие ценно во многом тем, что это какая-то поддержка, это хорошо в каком-то смысле для общества, но это не солидарность. Один из выводов нашего исследования: люди способны на сочувствие, но не способны на солидарность, на какие-то совместные действия в общих интересах, – говорит социолог Евгения Зайцева.

• Служба безопасности Украины предъявила новые подозрения в адрес Рамзана Кадырова – о жестоком обращении с военнопленными. Глава Чечни ответил стихами с издевками и угрозами. Сайт Кавказ.Реалии разбирался, чего ждут в Киеве от этого уголовного дела и грозит ли Кадырову суд.
• Троих украинцев, осужденных по делу о несостоявшемся подрыве блокпоста в оккупированном Токмаке, перевели в Чечню – в следственный изолятор №1 в Грозном. В последние годы регион стал ареной для спорных и неоднозначных действий Рамзана Кадырова, связанных с украинскими военнопленными. Перевод заключенных в Грозный, использование их как "живого щита" и попытки обмена ради снятия санкций ставят под сомнение соблюдение международных норм и демонстрируют реальность политических игр вокруг войны России против Украины.